Глава XII
БИТВА НАЦИЙ. КНЯЗЬ ШВАРЦЕНБЕРГ

В конце августа 1811 года специальная почтовая карета привезла Ганемана и его семью в Лейпциг. Он написал своему другу Беккеру в Готу:

Я думаю, ты не знаешь, что я в нескольких милях от тебя. Сапер угрожал похоронить меня под огромным крепостным валом Торгау, но я сбежал сюда. Не без Божьей воли. Но мне очень жаль своего прекрасного забытого дома с садом, в котором я много размышлял над тем, что, как я верю, пойдет на благо человечества.

Советник Шмидтген мог с помощью своего бюро по найму на Гриммайшенгассе удовлетворить любые желания относительно сдаваемых комнат, слуг, инвестиционных кредитов и имущества. Ганеман купил у него очень красивый дом под номером 147 на знаменитой Бургштрассе, которая вела от замка к церкви Cвятого Фомы. Известный под живописными названиями "Золотое знамя" и "Старый цвет", дом стоял в непосредственной близости от Цитадели, а в нескольких шагах, стоило только пройти ворота Святого Фомы, лежала открытая местность, примыкающая к знаменитому саду Райхеля, где множество семей дышало летом свежим воздухом и где каждый мог обзавестись собственным маленьким садовым участком. Там можно было получить горячую ванну за восемь грошей, если заказать ее за день у Мюллера, хозяина кафе.

Незадолго до этого Ганеман опубликовал в "Райхсанцайгере" свой план "медицинского института":

Чтобы продемонстрировать моим современникам наглядные свидетельства… что гомеопатическое искусство исцеления, совершенно новое, предлагает единственно приемлемый способ лечения — последовательнейший, простейший, надежнейший и благотворнейший — я решил открыть в начале апреля здесь, в Лейпциге, институт для дипломированных врачей, в котором буду обучать их с особой тщательностью полной гомеопатической доктрине исцеления, как тому учит "Органон", и покажу практическое применение этого учения на пациентах в присутствии моих учеников, таким образом создав для них условия, при которых они смогут практиковать это учение с любым больным самостоятельно. Шестимесячного курса будет достаточно даже для посредственных умов, чтобы начать заниматься самым полезным искусством.

"Посредственные умы" не испытывали ни малейшего желания изучать новое искусство исцеления. Ни один доктор не появился в "Золотом знамени", чтобы обучиться. Каждый день Ганеман мрачно доходил до другого конца города, до Гриммских ворот, где находился огромный княжеский колледж, называвшийся Черной доской, на первом этаже которого размещался "Аудиториум медикум". Через стекла высоких окон с тоской и горечью наблюдал он за толпами студентов. Там они сидели год за годом, десятилетие за десятилетием, поколение за поколением, молодые люди, ловящие каждое слово профессоров, как это делал он, и приобретавшие, как был убежден Самуэль Ганеман, "разрушенную жизнь", "искаженные идеи", "окаменевшую совесть", "кривой, бесполезный, даже пагубный способ существования". Как он мог предположить, что ученики этих учителей станут когда-нибудь слушать его, неоцененного и очерненного аутсайдера искусства исцеления?

Однако Ганеман всегда черпал свою силу из неудач. Он написал на факультет заявление с просьбой разрешить ему читать лекции. Розенмюллер, декан, ответил 10 февраля 1812 года, что "врач, не связанный с университетом, хотя и может вести законную практику, не имеет права читать лекции; он должен прежде всего получить такое право путем защиты диссертации с оппонентом из медицинских школ, и должен заплатить факультету пятьдесят талеров, в результате чего он станет одним из нас и сможет объявить о своих лекциях в каталоге лекторов и в публичных афишах".

Теперь Ганеман каждый день сидел в сумрачном читальном зале университетской библиотеки "Паулинум" — странном символическом здании, первоначально предназначенном для кладбища, на котором был похоронен Тетцель¹, торговец индульгенциями. Автор "Органона" лихорадочно работал над своей диссертацией.

26 июня 1812 года, защитив диссертацию "Dissertatio historico-medica de Helleborismo Veterum" ("Медицинско-историческая диссертация о геллеборизме древних"), пятидесятисемилетний Ганеман получил право читать лекции в Лейпцигском университете. Его сын Фридрих, который к этому времени получил степень бакалавра медицины, взялся за исполнение почетной роли оппонента.

Многие ожидали сенсации от первого академического появления этого ненавистника профессоров. Аудитория была переполнена, но те, кто пришел посмеяться, зря потратили время. Слово "гомеопатия" не было даже упомянуто. К изумлению слушателей, седовласый новичок привел их к вопросу о потерянном Helleborus albus, целебную силу которого всячески расхваливал величайший фармаколог первого столетия нашей эры Диоскорид, главный военный врач императора Нерона. Со сверхъестественной эрудицией и философской точностью Ганеман продемонстрировал, что геллеборус древних был ничем иным, как Veratrum album, современным белым морозником. Слушатели пришли, чтобы разбить свои трости о спину мистической, капризной системы лечения, а вместо этого они были унесены в глубокий мир знаний, открытый для них этим странным магом. Он заново открыл божественные источники исцеления, изучая греческие, арабские и еврейские труды, и направил к ним умы своих современников².

Ганеман, самый необычный лектор, когда-либо допущенный на медицинский факультет, не следовал традициям, подобно молодым профессорам, начинавшим карьеру с нижней ступени иерархической лестницы. Демонстрируя свои серьезные намерения и непревзойденные способности, он силой прорвался в лагерь врага. Он не искал индульгенций, которые отпускали бы грехи и открывали доступ к почестям и должностям. Он был там, чтобы позволить молодому поколению услышать голос бунтовщика, который так редко соединялся с мудростью и негибкостью возраста.

Ганеман входил в лекционный зал так же церемониально, как процессия в церковь. Он совершенно отличался от того мирного горожанина, который в сопровождении четырех дисциплинированных девочек каждый день прогуливался по городским улицам, ведя под руку свою дородную жену, а затем завершал эту маленькую прогулку большим бокалом либо белого пива "Темнитцер", либо "Мерсебургера", смешанного с сахаром и хлебом, в саду Герольда на Иоганнисгассе. Доктор-лектор теперь находился в исключительном положении, и по его мнению, каждый студент должен был заметить это и с этим считаться. Это выглядело одновременно патетическим, комическим и величественным. Человек, склонный смеяться, когда Ганеман читал лекции, мог смеяться. Человек, который хотел издеваться над вспышками гнева, мог издеваться. Но человек, который вникал и увлекался, был побежден. Только это и было важно. Один из первых учеников Ганемана, Франц Гартман³, оставил нам такое описание лекций Ганемана:

Появление Ганемана на его занятиях казалось странным: внушительный и вызывающий уважение, с прямой осанкой, просто одетый, он твердым шагом входил в кабинет: да, он сам наслаждался своими гениальными попытками привлечь к себе внимание. Подумайте о том напряжении, которое ощущалось до его прибытия слушателями в аудитории, еще не знавшими этого восторженного реформатора, или теми, кто потирал руки в ожидании извержений вулканов, о которых они слышали, и вы по крайней мере сможете простить наши улыбки, когда мы слышали, как открывается наружная дверь и звук его шагов слышится из соседней комнаты. Он останавливается у внутренней двери, прочищает горло, дважды поворачивает ключ в замке. Затем дверь, которая обычно закрыта, открывается, и появляется человек среднего роста, но крепкого сложения. Редкие оставшиеся волосы на голове тщательно завиты и напудрены, они внушают уважение к его преклонному возрасту, который был бы очевиден даже в том случае, если бы пудра на его седых волосах и лысеющей голове отсутствовала. Добавьте к этому прекрасное белое верхнее белье вокруг шеи и на груди, черный жилет, короткие черные панталоны и высокие черные блестящие сапоги с отворотами на шнуровке, доходящей до нижних пуговиц панталон. Над сапогами виднелись превосходные белые чулки. Подумайте об этой фигуре, которая отмеряет свои шаги, делает почти незаметный кивок головой в знак приветствия и еще через три шага достигает профессорского стула. Подойдя к стулу, возле которого стоит маленький столик, лектор с патетическим достоинством садится, при этом полы его фрака вздымаются быстро кверху. Он открывает книгу, достает часы и кладет их на стол, затем снова прочищает горло и читает выбранный параграф. Он читает его обычным голосом, но во время своего последующего объяснения все более входит в экстаз: глаза его сияют и сверкают, краска заливает лицо и лоб. Я спрашиваю: как мы могли сохранить серьезность перед таким испанским grandeza (исп. величием. — Прим. перев.), которое проявляется каждый раз одинаково? И мы были юными, когда люди склонны все высмеивать и не щадить даже старость.

Дважды в неделю, по средам и субботам, Ганеман с присущей ему самоуверенностью обеспечивал эту потеху университетским студентам-медикам.

Но разве не объявили Гарвея психически больным после открытия им кровообращения? Не был ли Гален изгнан из Рима своими профессиональными коллегами? Ганеман чувствовал себя связанным тем примером, который явили эти святые искусства исцеления. Блуждающий отшельник, затворник в кругу своей большой семьи, доктор ранее всегда был завален письмами и просьбами слепо преданного стада пациентов, а теперь в праздничном одеянии и торжественном настроении он пошел по дороге навстречу миру, солдат Армии спасения, бьющий в барабан о горькой серьезности своего дела.

Возможно, неслучайно почти все его немногочисленные ученики, которые последовали за этим барабаном, первоначально изучали теологию и перешли в медицину лишь по зову барабана. Они принесли Ганеману веру, мужество убежденности и рвение, которое он от них требовал. Гомеопатия стала их судьбой.

Высмеиваемые и попрекаемые своими друзьями-студентами, преследуемые и ненавидимые своими учителями, они получили профессию гомеопата на улицах Лейпцига как нечто сходное с проказой. Люди показывали на них пальцем, экзаменаторы заваливали их на экзаменах. Их преследовали оскорбительными расследованиями и обвинениями. Профессор Кларус⁴, саксонский гигант медицины и смертельный враг нового движения, преследовал их с чудовищной неприязнью. Они сплотились, они стали одной большой семьей; Ганеман заботился о них как о своих собственных детях. Вечер за вечером проводили они в его доме. Он был ненасытным отцом. Он нуждался в сыновьях.

Каким прекрасным был отдых, который он мог себе позволить, когда после восьми часов вечера надевал маленькую шапочку и усаживался в кресло в халате, скинув башмаки, с трубкой в руке и стаканом легкого белого пива на столе! Было так интересно наблюдать, как он распаляется, рассказывая о процедурах старых врачей у постели больного. Он снимал и надевал свою маленькую шапочку, лицо его сияло, и он выпускал такие клубы табачного дыма, что за ними было не разглядеть его самого. Когда он начинал рассказывать о своей глубоко впечатляющей жизни и упоминал о некоторых эпизодах, его трубка часто гасла, и тогда срочно требовалось, чтобы одна из дочерей разожгла ее вновь.

В этой смешанной атмосфере трагического эмоционального возбуждения и сердечной веселости гомеопатия укоренилась как движение. Это была странная, специфическая саксонская смесь. Даже сегодня жители Саксонии по-прежнему считаются весельчаками, но даже сегодня они самые неприятные и упорные борцы, которые могут сломаться, но не согнуться. Ни в одной стране нет такого числа суицидов, как в Саксонии.

Христиану Готтлибу Карлу Горнбургу, одному из первых учеников Ганемана, выпала нелегкая судьба. В детстве он вынужден был зарабатывать пфеннинги, для чего пел в хоре и участвовал в уличных процессиях, добавлял к этому денежные призы в гимназии (он там был лучшим учеником) и так помогал родителям. В 1813 году в возрасте двадцати лет он начал изучать теологию в Лейпциге. Горнбург познакомился с Ганеманом и навсегда попал под его чары. Этот молодой человек, студент-медик, отличался уверенностью, приветливостью и достоинством прирожденного врача. Пациенты находили его через непогрешимое шестое чувство отчаяния и хватались за его руку помощи. Когда он на праздники посещал родной город, ему приходилось уезжать под покровом ночи, иначе земляки никогда бы его не отпустили.

Однако его самоуверенные манеры оскорбляли факультет. Его насмешливые и презрительные замечания и колкие остроты передавались из уст в уста. Он превозносил Ганемана и его учение при каждом удобном случае. Возмущенные профессора превратили его экзамен на степень бакалавра в мучение. И его собственное презрение росло и превращалось в ненависть. Всемогущий Кларус следил за ним и часто наказывал за самовольную медицинскую практику. Было устроено так, что он провалился на государственном экзамене. Он сдавал этот экзамен повторно и провалился опять. В Гиссен и Марбург были отправлены предупреждения, чтобы не дать ему пройти экзамен там. Горнбург не покорился. Хотя ему не удалось стать врачом, он знал, как лечить больного! Пока Кларус бесновался, репутация молодого бунтаря росла.

Гомеопатические лекарства Горнбурга были конфискованы. В туманный ноябрьский день в 1819 году странная "похоронная" процессия двигалась между рядами меланхолическими рядами могил на кладбище св. Павла. Судебный секретарь с напыщенным видом шагал по лужам, а судебный курьер шел за ним и нес тяжелый ящик. По распоряжению Высокого суда университета все гомеопатические лекарства подлежали захоронению in absentia (лат. в отсутствие обвиняемого лица. — Прим. перев.), то есть захоронить требовалось арестованные безвинные бутылочки и тинктуры. Какая злонамеренная и трогательно бессильная процедура! Это был символический акт, соответствовавший духу средневековья.

Раз за разом Горнбург должен был представать перед полицией и судом, чтобы защищаться от обвинений врачей и фармацевтов. Он давно забыл, как смеяться. Он превратился в ожесточенного измученного рано состарившегося человека. Но он все еще обладал силой исцелять.

В 1831 году ему на шею была наброшена петля. Один из его пациентов, страдавший от плеврита и не получивший облегчения, отправился за лечением к Кларусу и умер через девять дней. По обвинению, выдвинутому Кларусом, против Горнбурга было возбуждено уголовное дело. В течение двух лет его непрерывно допрашивали. После этого неописуемого мученичества был вынесен, наконец, приговор: Горнбург был приговорен к двум месяцам тюремного заключения за "нелегальное целительство и воспрепятствование научному лечению", что привело к смерти пациента. 28 января 1834 года этот сломанный человек умер от сильного кровотечения.

Руины его жизни иллюстрируют безжалостный фанатизм, с которым обе стороны сражалась за гомеопатию и против нее. Он не был ослаблен ужасающим сигналом тревоги другой битвы, которая за несколько дней должна была наполнить Лейпциг дымом, кровью и криками муки.

Кружок молодых людей вокруг Ганемана превратился в Союз испытателей, напряженная и кропотливая работа которого была призвана создать основу для шести томов "Чистой Материи медики". Книги появились между 1811 и 1826 годами. Между тем земля вокруг Лейпцига дрожала, и судьба Европы решалась у городских ворот.

В России Наполеона сразила молния, а в Лейпциге его догнал гром. После провала переговоров летом 1813 года в Дрездене и Праге, к нему подобрались три большие армии. Блюхер⁵ и Гнайзенау⁶ стояли в Силезии, на севере был Бернадотт⁷, популярный генерал, который недавно был выбран кронпринцем Швеции, с Бюловым⁸ и Таунтциеном⁹, а основные силы, возглавляемые императорами Австрии и России и королем Пруссии, продвигались под предводительством князя Шварценберга¹⁰ к Дрездену из Праги.

В августе того года рев пушек зазвучал по всей Саксонии. Сотни тысяч солдат как стаи саранчи разграбили урожай и землю, в которой они вскоре должны были найти свои могилы. Вскоре университетская церковь в Лейпциге была заполнена ранеными. Захваченные в плен пруссаки, русские и австрийцы были заключены в огромные лагеря. Улицы города были забиты лошадьми, телегами и войсковым транспортом. В середине сентября разбитые войска маршала Нея¹¹ влились в город. Вдоль всех улиц и на рынке группами лежали искалеченные люди — томящиеся, умирающие беглецы, чей бой отныне был только со смертью. В военных госпиталях сотни больных и раненых умирали каждый день. За городом пожары в подожженных деревнях освещали небо подобно летней молнии, а непрекращающиеся дожди сделали дороги непроходимыми. В самом городе запасы продовольствия сокращались с каждым часом, люди просыпались по утрам и ложились спать вечером под гром пушек. Несмотря на все это, печальнейшая из лейпцигских ярмарок была открыта на Михайлов день. Дороги были перекрыты, и вряд ли хоть одна иностранная фирма прислала сюда свои экспонаты. Не хватало места для палаток. Жуткие слухи держали поодаль и самых смелых.

Никогда не было такой ветреной и мокрой осени как в 1813 году. Улицы Лейпцига были настолько грязными, что пройти по ним было практически невозможно, и даже места для прогулок, протоптанные лошадиными копытами, были густо покрыты грязью. Огромные стада крупного рогатого скота были загнаны в город. Ворота были закрыты. За каждым проезжавшим фургоном с хлебом для деревень следовали голодные толпы; они осаждали хлебные магазины, у дверей которых выставляли охранников. 14 октября 1813 года Наполеон в сопровождении короля Саксонии прибыл к Лейпцигу. Император остановился неподалеку от города. Он сидел на обычном складном стуле за столом, к которому булавками была прикреплена карта. Рядом горел костер, и император часто ворошил угли ногами. Он яростно курил, ходил вперед-назад и снова усаживался на свой складной стул. Он читал депеши и отдавал письменные распоряжения своему адъютанту.

Ночью поднялся ветер, достигший силы урагана, он срывал крыши с домов и валил могучие деревья. 16-го слухи о победе императора распространились по городу. Звон колоколов сливался с ревом пушек. Фридрих Август, король Саксонии¹², непоколебимый вассал Наполеона, посетил благодарственную мессу.

Затем звон колоколов резко прервался. Раненые люди, требуя еды и воды, ворвались в ворота. Пик битвы пришелся на 18-е. Пули пронзали стены домов, на Брюле вспыхнул пожар, достопочтенные граждане были охвачены паническим страхом. 19-го толпы отступающих французских солдат блокировали Ранштадтские ворота. Наполеон поскакал туда, но добраться не смог — там не было места даже для императора. Он торжественно входил в город, но теперь побежденным должен был найти выход. Ему пришлось повернуть и покинуть город через ворота Святого Петра. На улицах не было жителей: они сидели, дрожа, в подвалах, и слушали, как над головой рушатся крыши. В полдень ужасный взрыв потряс весь город: за Наполеоном был взорван Элстерский мост. Слишком рано. Тысячи французов утонули в грязных водах. Союзники штурмовали ворота. Победители маршировали под звуки ликующей музыки. Их монархи и фельдмаршал князь Шварценберг были во главе колонн.

Кошмар закончился, но страдания усилились. Ни хлеба, ни мяса, ни пива! Несчастные раненые французы умирали на улицах, им невозможно было помочь. Только 21-го сельчане рискнули появиться в городе. Они продавали щепотку соли за три гроша и небольшой кусочек масла за десять грошей. Постепенно люди собрали раненых, собрали тела мертвых. Понемногу восстановили порядок. Король спешил назад после короткого периода плена в Фридрихсфельде возле Берлина. Грохот пушек все больше отдалялся.

Эпидемии — гиены войны. В Лейпциге вспыхнул особенно опасный тиф. Опустошения на полях битв, бедствия иностранных войск, рост цен и потрепанные нервы создали плодородную почву для болезней и катастроф. У докторов было много работы. Больницы были переполнены. В каждом доме был больной. Когда смерть на пороге, воля к жизни удваивается. И теперь страх смерти не покидал улицы и площади Лейпцига. Ганеман стоял у сотни постелей. Он разработал специальное лечение, которое объяснил в небольшой брошюре, названной "Лечение распространенного тифа, или больничной лихорадки". Для первой стадии заболевания он рекомендовал белую брионию и сумах, для второй — белену. Как бы ни относилась современная терапия к такому лечению, в любом случае он вредил меньше, чем его коллеги, причем из его 180 пациентов умер только один, истощенная старая женщина. Это был несомненный успех! Конечно, этот успех был не в силе успокоить гнев "круга" непреклонных ученых мужей, но он должен был произвести впечатление на больных и страдающих! Репутация Ганемана в городе росла пропорционально количеству достопочтенных граждан, которым он спас жизнь, несмотря на их болезни.

Итак, теперь Ганеман жил жизнью очень занятого врача. Он возделывал поле немощи, вспахивал плоть и кости с помощью инструментов и лекарств, пожинал плоды выздоровления или ухудшения, сталкивался с благодарностью и неблагодарностью, как получится. С фанатичным рвением коллекционера он превращал небольшое выражение дискомфорта у пациентов и тончайшее изменение жизненных ощущений в составные опыта, который помогал ему открыть путь к неизвестному. Количество лекарственных проявлений, которые он отмечал и записывал, росло изо дня в день. В то время как первое издание его "Чистой Материи медики" содержит информацию о 650 проверенных реакциях на белладонну, это число выросло до 1422 во втором издании. Точно так же цифры для нукс вомики выросли с 961 до 1267, а 1073 упоминания в первом издании, относящихся к пульсатилле, превратились в 1163 во втором.

Этот метод гомеопатической практики остается уникальным психическим явлением. Он выходит далеко за границы того, что может быть изучено, и требует почти восточной способности к восприятию и концентрации. Любой, кто придерживается этого самого разумного из всех практических методов, вполне может приобрести репутацию мистика. Каждый экстремальный опыт и все экстремальные мысли ведут к опасной границе метафизики. Ганеману не всегда удавалось избежать этой опасности. Способность среднестатистического человека углубляться во что-либо незначительна. Основное обвинение, выдвигаемое против гомеопатии, можно объяснить сложностью лечения и дискредитацией ее вследствие лени и легкомыслия менее достойных учеников. В одном из своих сочинений Ганеман описывает трудное и важное проведение лекарственных испытаний на себе. Помимо своей основной цели, они служат средством обучения гомеопатическому мышлению:

Избегая всех посторонних лекарственных воздействий и беспокоящих влияний страсти в течение всего того времени, что он занят таким важным делом, испытуемый должен максимально сосредоточить свое внимание на всех изменениях состояния, возникающих у него после принятия лекарства, дабы он смог наблюдать их с постоянно увеличивающейся осознанностью и ясностью и честно их записывать.

Для Ганемана пот, лихорадка, жара, головная боль, боль в горле, кашель, боль в животе и потеря аппетита были сложными и неиспользуемыми понятиями; они открывали перед ним неизвестные лекарственные континенты, которые сначала нужно разведать и определить на всех уровнях и при всех обстоятельствах:

Продолжая это тщательное обнаружение всех изменений состояния, которые происходят с ним снаружи и внутри, наблюдатель приобретает способность отмечать все ощущения, будь они весьма сложными, а изменения совершенно незначительными, и записать в подходящих и подробных выражениях то, что стало ему ясно.

Только так должен поступать новичок, чтобы провести чистые, правильные и непрерывные наблюдения, так как он знает, что не станет обманывать себя, и что никто не скажет ему нечто, что не соответствует действительности, и знает, чтó он сам чувствует, видит и отмечает, что происходит с ним снаружи и внутри. Таким образом, он обретет опыт в искусстве наблюдения за другими. Правда в том, что только истинный наблюдатель может стать подлинным целителем.

Ганеман настоятельно требовал такой высокой степени медицинской преданности и профессиональной добросовестности как от себя, так и от других. Он был готов принести любую жертву и принять ее последствия. Не как мученик, а как боец! Он всегда относился с необычной строгостью и гневом к необдуманным действиям. Это можно увидеть в его битве по поводу холодных компрессов, которая велась с профессором Дзонди.

В 1816 году Дзонди опубликовал в "Альгемайне анцайгер дер дойчен" трактат "Единственное средство для быстрого и безболезненного лечения ожогов любого вида". Но что представляло собой это волшебное средство?

"Холодная вода, и только она, — заявил профессор, — применяемая целенаправленно, оказывает быстрое, надежное и безболезненное излечение от любого вида ожогов, и на целебную силу ее можно всегда положиться".

Ганеман не был тем человеком, который мог позволить себе пройти мимо такого прославления дьявольского принципа Contraria contrariis. Вскоре он ответил:

Убедительно показано в экспериментах, которые легко повторить, что как раз противоположное холодной воде средство заживляет ожог быстрее всего.

Ганеман защищал горячий винный спирт или скипидарное масло. Так началась язвительная и непрекращающаяся литературная вражда, которая затянулась на годы. Она распространилась за пределы простой переписки. После того как Дзонди поставил пятьсот золотых талеров на свое лечение, полемика приобрела спортивный характер. Но в конце концов ярый энтузиаст холодной воды вернулся к испытаниям средневековья, выдвинув следующее фантастическое предложение

Пусть каждый из нас получит ожог горячим железом на руке и… потом применит свое средство… Пусть каждый выберет свидетелей, и пусть каждый, кому это любопытно, получит возможность наблюдать.

Ганеман отверг этот варварский метод получения доказательства (который, однако, если будет официально признан, сможет в немалой степени способствовать раннему разрешению научных споров!). Дзонди стал триумфатором из-за отказа своего соперника публично включиться в такое испытание. Сегодня каждый ребенок знает, что Дзонди ошибался, и что холодная вода — последнее средство лечения, которое может быть применено к ожогам. Но эта трагикомическая глава "жара или холода" еще не закончилась. Хотя тончайшие процессы химии человеческого организма уже не являются для нас загадками и существует единое мнение относительно воздействия на организм смещения баланса ионов, не существует врачебного согласия по вопросу о том, предпочтительны ли горячие или холодные компрессы в тех или иных случаях. В 1934 году д-р Браухле, глава госпиталя в Присснице и, следовательно, человек, который должен знать об этом определенно, написал длинный трактат для научного журнала и завершил заявлением, что "на вопрос 'горячий или холодный' наука ответить не может, а ответят лишь врачебные умения и опыт у постели больного".

Между тем Ганеман продолжал свои ежедневные прогулки рядом с древней городской стеной. Одетый в темный сюртук и короткие панталоны и обутый в высокие сапоги, он важно и с достоинством вел Генриетту через толпу горожан и профессоров (часть которых все еще носили сетки для волос и туфли с пряжками из прошлого века), а также пышно наряженных военных саксонских полков, носивших гусарские доломаны, обшитые тесьмой бриджи, высокие драгунские сапоги и звонкие шпоры. Его сопровождали строго воспитанные дочери, которым не позволяли брать уроки танцев и которые должны были слушаться каждого слова отца. Он ненавидел буйство и любое нарушение традиций пристойного поведения. Даже сердечность часов досуга выглядела как некая церемония, соответствующая правилам.

Генриетта была полновластной хозяйкой дома. Ганеман сидел в кресле и курил длинную турецкую трубку, остававшуюся единственной непоследовательностью в его "гигиеническом" образе жизни. Правда, он носил халат с веселым цветочным рисунком, желтые тапочки и вечную черную бархатную шапочку. Он не пил ничего, кроме воды, молока и белого пива. Вместо декоративного секретера (который хорошо сочетался бы с халатом) он использовал обычный крупный квадратный стол: здесь располагались четыре больших журнала, в которые он с характерной тщательностью записывал своим мелким почерком истории и проблемы каждого пациента.

Ганеману было чуть за шестьдесят. Глаза его не были такими живыми как прежде. Пульс становился тяжелее. Иногда он спрашивал себя, не остались ли все его достижения в прошлом, не окаменела и не утратила ли его жизнь краски ежедневной монотонности? Оставшись один, он начинал копаться в старых картах и атласах, хранившихся с его юности: интерес к путешествиям всегда был жив в нем, и его палец начинал слегка дрожать, когда он касался далеких берегов, которые никогда не видел.

Несмотря на сентиментальное настроение, он мог жестко и беспощадно вмешиваться в жизнь своих учеников. Когда Ганеман обнаружил, что один из его талантливых молодых студентов живет в свободном союзе с хорошенькой и любящей развлечения девушкой, он внезапно отказал парню в посещении своего дома. Что касается самого Ганемана, то все его стремления к путешествиям, ограниченные осознанием долга, были связаны с кружением по родной Саксонии, сделавшего его исследователем берегов Эльбы. Если бы он был новым Дон Кихотом, его Росинантом была бы местная почтовая карета, а Санчо Пансой стала бы Генриетта...

О Генриетте, однако, можно было бы сказать больше, и на самом деле о ней рассказал барон фон Брунов, который был свидетелем домашней жизни доктора. Этот друг семьи писал:

Ганеман требовал от своих детей строгого подчинения, но как муж он был далек от того, чтобы сосредоточить власть в своих руках. Его высокая и дородная жена, принесшая ему как Алиса Фрей известному художнику Альберту Дюреру много горьких часов, оказывала на него самое пагубное влияние. Именно она отрезала его от общества и настроила против коллег-врачей. Именно она сеяла раздор между ним и его верными учениками, если они не относились с величайшим уважением к фрау Доктор. Тем не менее Ганеман привык считать сварливую Ксантиппу, находившую удовольствие в настоящих бурях в доме, "благородной спутницей моей профессиональной жизни".

В возрасте шестидесяти пяти Самуэль Ганеман проснулся от зачарованного сна и оценил обстановку. Он посвятил свою нечеловеческую человеческую жизнь во всей ее полноте задаче спасения и восстановления чести врачей, которые в свою очередь только унижали и оскорбляли его. Его жизнь была наполнена негодованием и борьбой, но это была жизнь без радости, без эмоций, если они только не были связаны с работой; другими словами, это была жизнь живых идей, но окаменевших чувств. Генриетта шла, сидела, лежала рядом, она родила ему одиннадцать детей. Он сидел за столом и писал, размышлял и неистовствовал. Плач и смех, радость и печаль доходили до него только через стену уединения, которая была возвдвигнута вокруг его постоянной работы.

Теперь, проснувшись от своего волшебного сна и оглядевшись вокруг, он увидел сидевших вокруг его стола людей, которые были близки ему, но были чужими: зрелые люди со своей собственной жизнью, своими лицами, но с его лбом, его ртом, его глазами; целый клан, его творение — дети и внуки, пристававшие к нему. Он хотел взять их на руки и поцеловать, погладить их волосы и улыбнуться им, но прошло так много времени, и так много застенчивости, стыда, тайных детских забот лежало между ними.

Одаренный, одержимый, непрестанно активный отец был опасным примером. Дети искали выход из джунглей всегда памятной им юности. Для многих из них это был путь, который привел к несчастью: стремление к запрещенным удовольствиям и падение в пропасть.

Браки трех дочерей Ганемана закончились разводом, две дочери были убиты при странных обстоятельствах. Вильгельмина умерла в 1818 году в тридцать лет. Фридрих, единственный сын Ганемана, выживший в младенчестве, покинул свою жену и ребенка и больше не возвращался к нормальной жизни.

Юные матери любят своих детей слепо и блаженно; стареющие отцы любят своих сыновей слепо и блаженно. Фридрих Ганеман получил медицинскую степень в Лейпциге в 1812 году. Вскоре после этого он женился и завел аптекарский бизнес в Волькенштейне в горах Гарц, чтобы практиковать без помех как врач-гомеопат. Он быстро обзавелся большой практикой: пациенты часто днями ждали своей очереди, чтобы получить профессиональное внимание доктора. Но его поведение было непредсказуемым и порождалось своеобразной дикостью. Он посещал каждое местечко в округе и вызвал смертельную ненависть всех прочих врачей. Несколько раз в неделю его можно было увидеть несущимся по дорогам в повозке, запряженной четырьмя лошадьми, в которой он стоял, одетый в эксцентричный костюм. Длинные волосы развевались на ветру, когда он яростно мчался вверх по склону горы: он ехал в Зашопау лечить пациентов. Наконец, возмущенные врачи округа совместно напали на него в Совете здравоохранения. Его обвиняли в том, что он готовил и отпускал свои лекарства сам, хотя в качестве фармацевта он, несомненно, имел на это право. Но Фридрих Ганеман не дождался приговора: он бесследно исчез. Сбивчивые и разрозненные сведения о нем приходили из Голландии, Гамбурга, Англии, и по мере того, как шло время, они становились все путаней. В 1819 году Ганеман получил письмо, которое было настолько странным и по форме, и по содержанию, что он воскликнул: "Мой бедный сын сходит с ума!" В 1820 году Фридрих писал бессвязно из Лондона. Последний раз он напомнил о себе в 1828 году, и хотя в 1832 году прошел слух, что он был замечен в Сент-Луисе во время эпидемии холеры, никто не знал о нем определенно.

Ганеман в это время стал сильно уставать. Раздоры вокруг него усилились. В 1819 году почти одновременно были опубликованы две довольно громкие критические статьи о гомеопатии. Одна, написанная профессором Бишоффом из Праги¹³, была резко враждебной. В другой автор старался быть честным. Эта вторая статья была написана профессором из Лейпцига Пухельтом¹⁴ и анонимно опубликована в "Журнале Гуфеланда". Она была "посвящена одним академическим учителем всем молодым врачам, которые серьезно относятся к своему образованию". Статья заканчивалась обращением к младшему поколению врачей:

Я стремился обратить их внимание на односторонность гомеопатии, я хотел предостеречь их против этого слепого безумия, которое может захватить рассудок, и против пренебрежения знаниями о великом в целом и действительно справедливом поле нашей науки. Пусть они используют учение Ганемана, но делают это с помощью рассуждения и самостоятельных доказательств. Пусть каждый врач изучает учение Ганемана беспристрастно и без предвзятого мнения, пусть каждый сохраняет в ней хорошее и отвергает ее односторонность.

Цель этих двух атак не упоминалась вслух. Это были две первые попытки поспорить с "Органоном", который только что вышел вторым изданием. Но эти статьи появились слишком поздно для дискуссии. Ганеман больше не интересовался гомеровскими словесными сражениями и еще меньше он думал о покровительственной благотворности полупонимания. Гомеопатия существовала. Ее влияние росло как растение, которое нашло свою благодатную почву и сейчас разбрасывает семена, чтобы распространиться триумфально по всем странам. Новости об ее успехе передавались людьми, и эти рассказы не могли быть остановлены академическими предрассудками.

Хотя казалось, что тяжелый труд, печаль и разочарования почти превратили его в камень, Ганеман в свои шестьдесят пять до поздней ночи посещал пациентов, записывал их бесконечные жалобы и недомогания и с уверенным инстинктом отбирал правильные пилюли, порошки и настойки, которые все были кропотливо приготовлены его собственными руками. Приготовление лекарств было для него священной задачей. Вся жизнь его была связана с пестиками и ретортами. У него был свой собственный блестяще разработанный процесс разведения и потенцирования, который вновь и вновь, после мучительных конфликтов с собой, он отвергал, отменял, менял и реконструировал. Его приготовление лекарств было мощной сложной системой тончайших наблюдений и вариаций. Как же при этом он мог передать ключ от гомеопатического метода какому-то враждебному аптекарю, который презирал и поносил его разведения, как и другие элементы его учения, и считал их плодом ума помешанного?

Его враги знали, как они могут его ранить. В декабре 1819 года фармацевты Лейпцига в союзе с доктором из университета подали городским советникам жалобу против Ганемана, утверждая, что "он посягает на их привилегии, сам готовя и отпуская лекарства".

Момент был чертовски хорошо подобран. Модные взгляды Европы после Наполеона диктовались Mеттернихом¹⁵, чья железная рука в бархатной перчатке раздавила все, что приближалось к новизне или свободе. Это был год, когда был убит Коцебу¹⁶, шпион России, а Карлсбадские цензурные правила¹⁷ сковали интеллектуальную Германию цепями реакции. Студенческие ассоциации были распущены, университеты "очищены". Поэт и патриот Эрнст Мориц Арндт¹⁸ был уволен с кафедры современной истории в Бонне, отважный педагог Фридрих Людвиг Ян¹⁹ был заключен в крепость, а его гимнастические клубы были разрушены. В Австрии гомеопатическая практика была запрещена правительственным указом от 2 ноября 1819 года, в котором напрямую говорилось, что "следуя Высочайшему решению, обнародованному в декрете Судебной канцелярии и т. д., Его Величество желает, чтобы гомеопатический метод лечения доктора Ганемана был полностью и строжайше запрещен".

Вновь Ганеман каждой клеточкой почувствовал угрозу своему существованию. Он не нарушал закон и не пытался купить мир на закате жизни, делая уступки спекулянтам. В феврале 1820 года жалобы аптекарей рассматривались в суде Лейпцига. Ганеман присоединился к вопросу, поднятому противниками, с подробным разбором того, в чем его обвиняли:

"Моя система медицины не имеет ничего общего с обычным медицинским искусством, но во всех отношениях является ее точной противоположностью, — заявил он. — Это novum quid (лат. нечто новое. — Прим. перев.), к которому принятый ранее стандарт измерения совершенно неприемлем... Все связанные с лекарствами королевские приказы относятся к выдаче и приготовлению сложносоставных медицинских рецептов, что несомненно входит в компетенцию аптекарей. Это право аптекаря, и это его единственное исключительное право, сохраненное за ним нашим правителем".

Но новый метод лечения, называемый гомеопатией, являясь полной противоположностью обычному лекарственному искусству, до сих пор практиковавшемуся, не использует препаратов, которые могли бы готовить аптекари, не содержит никаких составных средств, а в нем назначается для каждого случая заболевания лишь одно-единственное простое лекарственное вещество…

Поэтому выражение "готовить и отпускать лекарства" неприменимо к нему, не относится к нему, и королевский указ, который оставляет право готовить (смешивать лекарства в подходящих комбинациях и соединениях) и отпускать исключительно аптекарям, никоим образом не может относиться к гомеопатическому искусству исцеления…

До тех пор пока в законе нет никаких других запретов… до тех пор пока невежественным женщинам дозволяется продавать за деньги лекарственные корни и травы на еженедельном рынке, до тех пор должно быть разрешено ученому врачу бесплатно выдавать своим пациентам простое лекарство, которое он считает наиболее эффективным для болезни.

Затем Ганеман попытался показать, что аптекари не могут получить выгоды от приготовления его мельчайших доз. И закончил он свои доказательства, открыто и решительно отказавшись от всякой ответственности за действия учеников.

15 марта 1820 года судебные клерки пришли в дом Ганемана и торжественно зачитали ему приговор, в котором говорилось, что он был приговорен к штрафу в двадцать талеров за приготовление и отпуск людям любых без исключения медицинских товаров и что он должен соблюдать осторожность, чтобы не дать повода к более серьезному наказанию.

Противники смогли загнать его в угол. Старый седой человек сидел молча и неподвижно, склонив тяжелую голову над своими белыми регистрационными журналами.

Но до того как правительство подтвердило приговор, произошло нечто, похожее на чудо.

Курьеры из Австрии прибыли в Лейпциг, чтобы убедить Ганемана отправиться в их страну для лечения князя Шварценберга, который на протяжении некоторого времени был болен.

Князь Карл Шварценберг, победитель битвы в Лейпциге, был одним из самых знаменитых людей своего времени. Главнокомандующий союзными армиями, выступившими против Наполеона, национальный герой в стране, где практика гомеопатии была запрещена под страхом тяжелейших наказаний, он искал помощи у основателя этого опасного учения, когда другие средства потерпели неудачу. Но Ганеман отказался поехать в страну, которая отвергла дело его жизни. Он сказал курьеру, что князь должен приехать в Лейпциг.

Князь приехал. В эту же весну 1820 года он прибыл с большой свитой, в которую вошли два его придворных врача, фон Закс и Маренцеллер, и остановился в так называемом Мильхинзеле, недалеко от города. Здесь, к изумлению и раздражению ученых мужей Лейпцига, ему наносил визиты д-р Ганеман, и никто больше из врачей.

Князь Шварценберг был одним из самых экстраординарных фельдмаршалов во всей известной истории. Блестящий стратег и дисциплинированный солдат, он был нежным духовным человеком, склонным к меланхолии и ностальгической тоске. Он наслаждался спокойствием сельской местности и любил деревья и все растущее в своей усадьбе. Он обожал свою жену, свою Нани, урожденную графиню Хоенфельд, которая превратила его, просвещенного рационалиста, в простого благочестивого человека. Он действительно был странным патетическим генералом, победителем против своей воли, человеком, который ненавидел войну, но кроме коротких промежутков счастья со своей семьей, всю свою жизнь провел в битвах; ему суждено было пережить трудности прошлых кампаний, и вот, наконец, когда ему было сорок девять лет, настал мир. Он писал из России в 1812 году:

Война — отвратительная штука. Ежедневно перед глазами картины горя, несчастий, бедствий, всевозможных пороков, безразличия к страданиям, бесчеловечной жестокости! Одним словом, сердце правильно мыслящего человека восстает десять раз за день. Ничто не может уничтожить эти чувства…

И несколько недель спустя:

Я повторяю это еще раз: я не создан быть счастливым в этой профессии, потому что если успех венчает мои действия, зловещий ужас сопровождает его, и мой путь, к счастью, никогда не будет проторен через кровь и трупы. Пусть люди говорят, что это слабость, и я не буду этого отрицать, потому что так оно и есть. Война отвращает меня бесчисленными печалями, которые распространяются среди людей во всех мыслимых формах.

За шесть дней до битвы под Лейпцигом, накануне завоевания бессмертной славы, 10 октября 1813 года он написал жене:

Моя Нани, мое утешение, страх — это бездна, которая окружает меня, я должен упасть в нее. Ты поднимешь меня снова, и мне не нужна больше ничья жалость, ибо моя душа чиста, и, возможно, то, что может быть несчастьем для других, может оказаться благословением для меня.

Победоносное сражение не дало освобождения победившему командиру. Ему пришлось отправиться в Париж, а затем в Италию, где он восстал против ужинов и балов и празднований победы. Солдат в нем не мог жить в атмосфере Меттерниха. Человек, который командовал вооруженными силами Европы, победил Наполеона, разделял опасности со своими солдатами, вынужден был теперь позволить придворным кликам и правительственным институтам учить его управлению армией. Против него интриговали при дворе, император стал недоступен для него, а когда он наконец вырвался из этой паутины вероломства и неблагодарности в Вене, чтобы перевести дух в своем имении, болезнь поразила его и сделала беспомощным. Инсульт, случившийся 15 января 1817 года, парализовал его правую сторону. Последовали мелкие рецидивы. Часто он был без сознания. Не желая ничего, кроме отдыха, он оказался во власти бессонницы. Врачи выпускали из него кровь, ставили банки и очищали обычным способом, но состояние его не улучшалось. Так что Ганеману предстояло сделать невозможное.

Как врач, Ганеман был диктатор. Он оттолкнул лейб-медиков. Он предписал строгую диету. Он запретил алкоголь, в котором больной находил некоторое утешение, и дал ему свои собственные лекарства. Похоже, что князь ответил на лечение: он смог ходить и начал спать по ночам. Но он вновь и вновь пытался обойти строгий режим гомеопатического тирана.

Наступил день, когда д-р фон Закс, проверяя пульс князя, нашел его тяжелым и напряженным. Согласно его медицинским представлениям, необходимо было сделать кровопускание. В тот момент, когда он его делал, в комнату вошел Ганеман и увидел ненавистное аллопатическое лечение, которому без его ведома подвергся пациент.

Ничто больше не могло заставить его посетить князя.

Следующие пять недель Шварценберг оставался в руках своих врачей. 15 октября 1820 года его сразил новый инсульт. Ровно через семь лет, с точностью до дня и часа, после победоносного вхождения фельдмаршала в Лейпциг во главе союзных императоров и королей, тем же маршрутом прошла его похоронная процессия.

Рядом с катафалком одним из первых в похоронной процессии на негнущихся коленях и с застывшим лицом шел д-р Ганеман. Длинная лента черного крепа плыла позади его высокой шляпы. Толкались зеваки. Множество пустых, презрительных, злобных шуток долетало до его ушей. Никогда в жизни Ганеман не избегал того, чтобы стать мишенью для глупцов. Гордость и достоинство привели его к такому ужасному, но смешному положению. Даже гомеопатия не спасла бедного беспокойного Шварценберга, но не она убила его, как шептались в толпе.

Гете показал глубокое понимание ситуации, когда писал в письме из Карлсбада:

В этой стране идет любопытная игра, в которой отвергаются и проклинаются все нововведения: например, запрещено использовать в лечении месмерический магнетизм и никому не позволено практиковать метод Ганемана.

...Но теперь князь Шварценбер, очень больной и, по-видимому, больной неизлечимо, доверяет этому новому Теофрасту Парацельсу и просит у императора разрешить выезд за границу, чтобы найти лечение там.

Когда Шварценберг приехал в Лейпциг для гомеопатического лечения, завистливые врачи не знали, что делать. Горожане гордились своим городом; все преследования Ганемана были забыты, все осуждения спрятаны в канцелярских бюро. Но когда Шварценберг умер от хронической неизлечимой болезни кровеносной системы, Ганеман, прекративший лечение принца за несколько недель до его кончины, стал убийцей князя. Буря негодования обрушилась на Ганемана.

Было проведено вскрытие тела князя, и его результаты были тщательно зафиксированы. Были обнаружены симптомы преждевременного склероза. В мозгу произошло несколько кровоизлияний; имелись артериосклероз сосудов сердца, печени и селезенки, а также аорты, и увеличение сердца в два раза по сравнению с нормой. При таком повреждении механизма ничто не могло заставить машину заработать вновь.

На вскрытии присутствовал профессор Кларус, высший официальный медицинский авторитет в Саксонии, непримиримый коллега и враг Ганемана. Он подписал протоколы вместе с доктором фон Заксом, Ганеманом и прозектором Боком. Результаты были опубликованы и обсуждались Кларусом в "Журнале Гуфеланда".

Было бы трудно найти более несправедливый или более злобный по отношению к коллеге документ. Смерть использовалась как возможность свалить противника у могилы умершего. Это была месть за незабываемый случай с императором Леопольдом, смерть которого молодой Ганеман приписал неправильному лечению императорских врачей. Кларус добавил к отчету вскрытия свое особое мнение, в котором он обвинил лечение Ганемана в "причинении вреда здоровью" путем "пренебрежения к принятию более эффективных мер".

Это публичное обвинение было опубликовано в том же году, когда Франсуа-Жозеф-Виктор Бруссо²⁰, вызванный из прекрасного Сен-Мало в военный госпиталь Вал-де-Грейс в Париже, провел сто тысяч кровопусканий, чтобы ввести свой "вампиризм" в медицину, это был его "ослабляющий, или отвлекающий, метод" (который ему хватило ума назвать физиологическим), и он считал "вампиризм" "единственным лекарством от гастроэнтерита", который он классифицировал как болезнь всех болезней.

Неимоверно широко используемое смертельное лечение такого рода было настолько полно подавлено другими течениями медицинской моды, что некоторые современные врачи заново открывают для себя кровопускания как "средневековую медицинскую процедуру". Но на протяжении всей жизни Ганемана кровопускание доминировало над прочими врачебными идеями. Этот страшный призрак продолжал преследовать медицинский мир почти до наших дней, фактически до тех пор, пока он не был навсегда заклеймен одним из самых ужасных случаев в истории медицины, который был зарегистрирован как предупреждение врачам всех будущих поколений. Его передал потомкам Джузеппе Массари²¹ в своей книге "Граф Кавур: его жизнь и достижения".

По словам Массари, у Кавура²², объединившего Италию, был приступ лихорадки в мае 1861 года, после бурной парламентской сессии. Ночью к лихорадке присоединились сильные внутренние боли и рвота. Врач выполнил кровопускание, которое "дало некоторое облегчение пациенту". Утром 30 мая сделали второе кровопускание, а в 17 часов третье. После этого Кавур был "в очень обессиленном и измученном состоянии". Ночь прошла спокойно.

31 мая он встал и принял участие в заседании кабинета министров, которое продолжалось два часа. В тот же вечер у него был сильный приступ лихорадки. Хинин не смог ему помочь. 1 июня ему сделали еще два кровопускания. На следующий день он был бледным и слабым, его рука была холодной как мрамор; одна из вен открылась сама по себе, и сильный поток крови не могли остановить, пока не позвали хирурга.

Пациент был в возбуждении, задыхался, у него была сильная жажда, он не мог сконцентрироваться. Теперь Кавур попросил сделать ему еще одно кровопускание, так как только оно могло спасти ему жизнь… Доктор согласился и послал за хирургом. Был сделан надрез, но кровь не пошла. При нажатии на вену получили две или три унции крови. Доктор назначил хинин, который Кавур никогда не принимал; он просил таблетки, но врач настоял на растворе. После каждой дозы лекарства пациента рвало. Ночью у него начался бред.

Доктор наложил горчичный пластырь на ноги больного, положил лед ему на голову, поставил банку на шею. Кавур больше ничего не чувствовал. Виктор Эммануэль, который недавно стал королем единой Италии, посетил великого человека и предложил врачу открыть вену на шее больного. С ним согласились. Но смерть не стала терпеть еще одно средство. Кавур умер, испытывая неутолимую жажду.

Задолго до того как Европа столкнулась с этой трагической потерей, доктора Ганемана в Лейпциге преследовали, помимо прочего, за его противодействие методам, которые впоследствии привели к ужасной смерти Кавура. Сразу после похорон князя Шварценберга врачи и фармацевты Лейпцига объединились в заговоре против гомеопатического мятежника. Вспомнили о прежних делах. Несколько недель спустя королевский указ подтвердил решение суда по делу Ганемана: за некоторыми исключениями, например, в местах, где не было аптекаря, ему было запрещено готовить и выдавать собственные лекарства.

Так достойный Ганеман, недавний эксперт, которого все уважали, был осужден судебными органами, отвергнут медицинским факультетом, находился под полицейской слежкой, и более того, его публично и самым жестоким образом атаковали коллеги-врачи в статье в "Ляйпцигер цайтунг", которую подписали тринадцать из них. Только один человек не участвовал в этих нападках: уважаемый д-р Мориц Мюллер²³, который отстаивал еретическое учение самым благородным образом до тех пор, когда несколько лет спустя нетерпеливый мастер не изгнал его из своего круга как псевдогомеопата.

Всю свою жизнь Ганеман представлял собой странную смесь реалиста и идеалиста. Он никогда не пытался пробить лбом железную стену. Правительство вынесло решение против него; за его спиной плели интриги, целью которых было изгнание его из города. Пожилой человек в возрасте шестидесяти шести лет без колебаний принял последствия всего, что произошло, и снова отправился в бесконечные странствия. Он не сдался; он не рассматривал это ошеломительное поражение как конец жизни, как сделал бы более слабый человек; он пережил трудности и не дал им взять верх. Он всегда находил решение своих проблем.

В это время Ганеман оказался в центре небольшого политического маневра. Одним из его поклонников и сторонников был политик Адам Мюллер²⁴, человек, который начал жизнь как протестант в Берлине, а затем стал католиком во время службы у императора в Вене. Мюллеру доверял император Франц, и он был другом советника Меттерниха Фридриха фон Гентца ²⁵; наконец, он стал генеральным консулом Австрии в Лейпциге. Этот очень занятой человек, один из немногих интеллектуалов на фоне реакционной среды, решил использовать все свои силы и способности, чтобы помочь Ганеману. Он писал Гентцу:

Если бы Ганеман, один из величайших химиков нашего века, не сделал ничего, кроме изгнания из фармации принципов кипения и смешивания и восстановления прав простых лекарств после выяснения их истинного влияния на свое собственное здоровое тело, вслед за чем он ввел учение о минимальной дозе, то за одно это он уже стал бы бессмертным. Современная медицинская наука сбилась с пути в материализме новой эры: он опять нашел этот путь, он открыл его заново.

Прошло всего три года с тех пор, как герцог Фердинанд из Ангальт-Кётена²⁶ занял свою резиденцию в Кётене. Он женился на дочери короля Пруссии Фридриха Вильгельма III. После доблестной службы со своим полком и участия в напряженной кампании 1813 года, где он командовал силезским ландштурмом, он унаследовал в 1818 году герцогство, которым владел двадцать девять лет. Это была плодородная земля между Лейпцигом и Магдебургом, на которой выращивалась сахарная свекла, с крошечной столицей с шестью тысячами жителей.

Адам Мюллер оказал большое влияние на это крошечное графство. Существовали таможенные разногласия с Пруссией и Ангальт-Десау, и в этой ситуации поддержка могущественной Австрии была наиболее желательной. По рекомендации судебного исполнителя фон Штернегга, дружелюбного старого пациента Ганемана, герцог решил обратиться к Ганеману за медицинской помощью. Протекция, предоставленная маленьким Ангальт-Кётеном получившему хорошую рекомендацию разностороннему ученому, которого преследовали в Саксонии и высокомерно не замечали в Пруссии, стала одним из вкладов герцогства в культуру. Пруссаки, которые были в ярости от обращения герцога под влиянием Мюллера к католицизму, были еще больше раздражены, в то время как австрийцы по той же причине радовались.

Итак, в марте, когда заканчивался зимний семестр (ровно семь студентов осмелились посещать лекции печально известного гомеопата), Ганеман написал почтительное ходатайство Его Герцогскому Высочеству:

Смиренно прошу разрешения на проживание в Вашем владении и, в чем мне здесь отказано, на беспрепятственную практику моей исцеляющей науки, а также возможность самостоятельно готовить необходимые лекарства и выдавать их моим пациентам.

Несколько дней спустя он получил утвердительный ответ:

Мы любезно предоставили доктору Ганеману, в ответ на его смиренную просьбу, разрешение на ведение врачебной практики и приготовление его собственных лекарств.

В ужасе Ганеман бросился к генеральному консулу Мюллеру с недавно прибывшим герцогским решением. В нем было пропущено позволение "давать лекарства лично" своим пациентам!

Несколько удивленный и огорченный, Мюллер ответил, что сделал все, что мог, и что он не может просить внести поправки в постановление Его Высочества. Позднее он написал своему другу Штернеггу:

Слезы появились в глазах этого сильно оскорбленного и раздраженного человека. Он смущенно заявил, что не может говорить как обычно, потому что было затронуто его дело. Я был убежден, что перед нами сидел один из величайших медиков века, чьи открытия будут оценены только потомками. Поэтому я пообещал сделать все, что было возможно…

Герцог со своей стороны терпеливо делал все, что от него требовалось. Ганеман нашел новый дом в Кётене. Вскоре читатели "Кётенер цайтунг" прочитали, что "Его правящее Герцогское Высочество любезно дозволил назначить доктора Ганемана своим придворным врачом с 13-го числа текущего месяца".

Переезд был завершен на следующий день после Троицы 1821 года. Отъезд был таким же, как все прочие: прощание без раскаяния или слез. Единственное отличие заключалось в том, что багаж был несколько тяжелее, а короткое путешествие сложнее: долгая жизнь собирает много пыли и накапливает много мусора. Гомеопатический караван длиной в 11 фургонов прогрохотал под руководством местного проводника по скверной непривлекательной дороге. Битва Ганемана за Лейпциг, повторяющаяся на протяжении всей его жизни, казалось, закончилась окончательным отступлением. Вскоре стал виден силуэт графского дворца в Кётене, а также новая католическая церковь, которая была тогда в процессе возведения. Небольшая долина открылась перед путешественниками: река разрушила монотонность полей, широкие прямые дороги лежали перед ними. Дворец стоял в парке, в который могли заходить подданные герцога всегда, когда пожелают. Лебеди величественно скользили по поверхности небольшого озера. Вокруг было много редких растений и деревьев. Городские ворота и древняя стена почти полностью превратились в живописные и очаровательные развалины. Ганеман временно поселился в отеле "Гроссер гастхоф". Некоторые его ученики проводили его к воротам Лейпцига. Двое из них переехали вместе с ним. Это были Гейнель и Моссдорф; последнему суждено было скоро стать одним из его неудачливых зятьев.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА САЙТА

¹ Тетцель (Тецель) Иоганн (1455 или 1460—1519) — настоятель доминиканского собора в Глонау. Был известен широкой продажей индульгенций, отпускавших любые грехи за определенные суммы денег. Эта практика стала предметом ожесточенной критики Мартина Лютера.
² Подробнее об этой диссертации Ганемана см. статью д-ра К. Ланга "Четыре медицинские диссертации Самуэля Ганемана (1755—1843)" Journal of Medical Biography May 2016, vol. 24, 2: 243–252.
³ Гартман Франц (1796—1853) — изначально как и Христиан Горнбург (см. в тексте далее), с которым он жил в одной комнате, был студентом-теологом, под его влиянием перешел на медицинский факультет и изучал гомеопатию под руководством Ганемана. Получил диплом врача в Университете Йены в 1819 г., после чего вернулся в Лейпциг, где практиковал гомеопатию, не имея официального разрешения на медицинскую практику, поскольку был выпускником другого университета. Из-за преследований Ганемана и гомеопатов в целом (см. следующую главу) вынужден был покинуть Лейпциг в 1821 г., в том же году успешно прошел коллоквиум на признание диплома в Дрездене и начал врачебную практику в саксонском городке Чопау. В 1825 г. вновь поселился в Лейпциге, в котором жил до самой смерти. Принимал активное участие в работе лейпцигского гомеопатического общества, был автором многочисленных публикаций в гомеопатической периодике и нескольких брошюр по разным аспектам гомеопатии.
⁴ Кларус Иоганн Христиан Август (1774—1854) — известный немецкий анатом и хирург, с 1803 по 1820 гг. — доцент анатомии и хирургии, с 1820 по 1848 гг. — профессор клинической медицины Лейпцигского университета и старший врач в Госпитале Якова, в 1836—37 гг. ректор Лейпцигского университета.
⁵ Блюхер Гебхард Леберехт фон (1742—1819) — прусский фельдмаршал, участник Наполеоновских войн, командующий прусскими войсками в сражениях после возвращения Наполеона.
⁶ Гнейзенау граф Нейдхард фон (1740—1831) — прусский генерал-фельдмаршал эпохи наполеоновских войн, начальник штаба Блюхера в 1813–1815 гг.
⁷ Бернадот Жан-Батист Жюль (1763—1844) — маршал Империи, участник революционных и Наполеоновских войн, основатель шведской королевской династии Бернадотов, король Швеции и Норвегии с 1818 г. В 1810 г. был избран кронпринцем Швеции, в 1813–1814 гг. во главе шведских войск сражался против Наполеона на стороне Шестой антинаполеоновской коалиции.
⁸ Бюлов Фридрих Вильгельм фон (1755—1816) — прусский генерал от инфантерии, участник Наполеоновских войн.
⁹ Таунтциен Богислав Фридрих Эммануэль фон (1760—1824) — прусский генерал эпохи наполеоновских войн. Его именем названа улица в Берлине (Таунтциенштрассе).
¹⁰ Шварценберг Карл Филипп цу (1771—1820) — князь, австрийский фельдмаршал и президент гофкригсрата (с 1814 г.). Главнокомандующий союзных войск, сражавшихся с Наполеоном в Битве народов у Лейпцига.
¹¹ Ней Мишель (1769—1815) — знаменитый французский маршал эпохи наполеоновских войн.
¹² Фридрих Август I, король Саксонии (1750—1827) — курфюрст Саксонский (до 1806 г.), затем король Саксонии. С 1806 по 1813 гг. был союзником Наполеона. В сражении у Лейпцига был взят в плен.
¹³ Бишофф Игнац Рудольф (1786—1850) — известный австрийский врач и преподаватель медицины. С 1812 по 1825 гг. жил в Праге, где был профессором Карлова университета, директором Второй медицинской клиники и главврачом Общей больницы. Речь идет о его сочинении "Ansichten der homöopathischen Krankheitslehre" (1819).
¹⁴ Пухельт Фридрих Август Беньямин (1784—1856) — немецкий патолог, с 1815 г. доцент, с 1820 г. профессор патологии и терапии. Речь идет о его сочинении "Über die Homöopathie" (Berlin, 1820).
¹⁵ Меттерних Клеменс Венцель Лотар фон (1773—1859) —  австрийский дипломат, министр иностранных дел в 1809—1848 гг., главный организатор Венского конгресса 1815 г. Руководил политическим переустройством Европы после Наполеоновских войн. 
¹⁶ См. прим. 4. в гл. 6.
¹⁷ Карлсбадские указы — серия реакционных указов, введенных в государствах Германского союза по решению бундестага 20 сентября 1819 г. после конференции в курортном городе Карлсбад. Указы запрещали деятельность националистических братств, предписывали уволить всех либерально настроенных профессоров университетов и усиливали цензуру прессы.
¹⁸ Арндт Эрнст Морис (1769—1860) — немецкий писатель и патриот, считается одним из выдающихся лириков эпохи освободительных войн против Наполеона.
¹⁹ Ян Фридрих Людвиг (1778—1852) — немецкий педагог и патриот, участник наполеоновских войн.
²⁰ См. прим. 18 в гл. 9.
²¹ Массари Джузеппе (1821—1884) — итальянский писатель и патриот, участвовал в неаполитанской революции 1848 г., с 1860 г. был членом палаты депутатов, автор нескольких книг.
²² Кавур Бенсо ди (1810—1861) — итальянский государственный деятель, премьер-министр Сардинского королевства, сыгравший важнейшую роль в объединении Италии, первый премьер-министр Италии.
²³ Мюллер Мориц (1784—1849) — немецкий врач, один из первых гомеопатов в Германии (с 1820 г.), в 1829 г. стал первым председателем Немецкого Центрального гомеопатического союза, с января по сентябрь 1833 г. был главврачом гомеопатической больницы в Лейпциге.
²⁴ Мюллер Адам Генрих (1779—1829) — немецкий философ, дипломат, экономист, публицист.
²⁵ Генц Фридрих фон (1764—1832) — немецко-австрийский писатель и публицист, мыслитель, политический деятель.
²⁶ Ангальт-Кётенский Фердинанд Фридрих (1769—1830) — герцог Ангальт-Кётена с 1818 по 1830 гг.

 ГЛАВА XI    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА XIII